Десятки фильмов и сериалов было снято в России о советско-германской войне 1941-1945 гг. и о двух последних российско-чеченских войнах конца XX-начала XXI вв. Почему же ни в одном из них не отражена проходящая сквозь века гнусная привычка русских солдат осквернять нечистотами домовладения противника?
Когда Шамиль вышел [переселяясь из Гимр в Ашильту], он обратился к своему дому со словами:
«Истинно, я расстаюсь с тобой тогда, когда мне нет возможности установить религию [находясь] в тебе. […] И если Аллах Всевышний предопределит установление религии, [находясь] в тебе, то я вернусь к тебе, иначе же нет мне [нужды] в тебе, так как ты уже загрязнен навозом солдат».
А солдаты до этого испражнялись на его крыше.
Хроника Мухаммеда Тахира ал-Карахи. О дагестанских войнах в период Шамиля / Пер. с араб. А. М. Барабанова. – М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1941. С. 76. (Арабский оригинал датируется 1872 г.)
Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. […]
Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.
Лев Толстой (1828-1910), «Хаджи-Мурат» (1896-1904).
Русские солдаты имели, видимо, обыкновение испражняться на улицах захваченных ими селений.
Эрик Хесли (р. 1957), «Завоевывая Кавказ» (2006). (Eric Hoesli, À la conquête du Caucase. Épopée géopolitique et guerres d’influence, Paris : Syrtes, 2006, p. 621.)
В 1918 году, после бегства красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куокаллу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод – бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш… Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. в высоту.
Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы – записка:
«Спасибо тебе за лампу, буржуй, хорошо нам светила».
Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда – кастрюли, сковородки, чайники – до верху заполнены испражнениями.
Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах – сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка:
«Понюхай нашава гавна ладно ваняит».
В третьем этаже – единственная уцелевшая комната. На двери записка:
«Тов. Камандир».
На столе – ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой…
Во время последней финско-советской войны (когда «широкие круги национально-мыслящей русской эмиграции» неожиданно стали на сторону Советов, неожиданно приняв советский интернационал за российский национализм) я, в Париже, каждым утром следил по карте Финляндии за наступательным движением советской «освободительной» армии. И вот пришла весть, о том, что Куоккала «отошла к Советам». В то утро я был освобожден от тяжести хозяйственных забот (давно уже ставших платоническими). Руины моего дома и полуторадесятинный парк с лужайками, где седобородый Короленко засветил однажды в Рождественскую ночь окутанную снегом елку; где, гимназистом, я носился в горелки с Максимом Горьким и моей ручной галкой «Матрешкой»; где я играл в крокет с Маяковским; где грызся о судьбах искусства с фантастическим военным доктором и живописцем Николаем Кульбиным; где русская литература творила и отдыхала, – исчезли для меня навсегда, как слизанные коровьим языком.
Анненков Ю. П. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 1. – М.: Художественная литература, 1991. Сс. 175-176.
Когда команда въехала в «логово фашистского зверя», как гласила надпись на границе с Германией, общие веяния проникли и к нам. Начались походы за барахлом, походы к немкам и предотвратить их не было сил. Я убеждал, умолял, грозил… Меня посылали подальше или просто не понимали. Команда вышла из-под контроля.
В городе Алленштайне мы разместились в доме, брошенном жителями. Из одной комнаты пришлось вытащить труп старухи, лежащий в луже крови. Вся мебель и вещи были на месте. Поражала чистота, обилие всяческих приспособлений. […] В квартире – несколько ванн. Для каждой персоны свой клозет: для папы, для мамы, а для детей – комнатки поменьше. Горшки покрыты белейшими накрахмаленными кружевными накидочками, на которых затейливой готической вязью вышиты нравоучительные изречения вроде: «Упорство и труд все перетрут», «Да здравствует прилежание, долой леность!» и т. д. Страшно подойти к такому стерильному великолепию! […]
Разместившись на роскошных хозяйских кроватях, солдаты не торопясь, со вкусом, обсудили, что делал хозяин с хозяйкой под мягкой периной, и уснули. Мне же спалось плохо, впечатления последних дней были не из тех, которые навевают сон. Часов около трех ночи, взяв свечу, я отправился побродить по дому и, проходя мимо кладовки, услышал странные звуки, доносящиеся изнутри. Открыв дверь, я обнаружил гвардии ефрейтора Кукушкина, отправляющего надобность в севрское блюдо. Салфетки рядом были изгажены…
– Что ж ты делаешь, сволочь, – заорал я.
– А что? – кротко сказал Кукушкин.
[…] Он натянул галифе и спокойно отправился досыпать. Я же оставшуюся часть ночи лихорадочно думал, что же предпринять. […]
Утром, когда все проснулись, я велел команде построиться. Видимо, было на лице моем что-то, удивившее всех. Обычно я никогда не практиковал официальных построений, поверок и т. п., которые предписывал армейский устав. Шла война, и мы чихали на всю подобную дребедень. А тут вдруг – «Рав-няйсь! Смирррна!»… Все подчиняются, хотя в строю есть многие званием выше меня. Я приказываю Кукушкину выйти вперед и произношу пламенную речь. Кажется, я никогда в жизни не был так красноречив и не говорил так вдохновенно. Я взывал к совести, говорил о Прекрасном, о Человеке, о Высших Ценностях. Голос мой звенел и переливался выразительнейшими модуляциями. И что же?
Я вдруг заметил, что весь строй улыбается до ушей и ласково на меня смотрит. Закончил я выражением презрения и порицания гвардии ефрейтору Кукушкину и распустил всех. Я сделал все, что мог. Через два часа весь севрский сервиз и вообще вся посуда были загажены. Умудрились нагадить даже в книжные шкафы. С тех пор я больше не борюсь ни за Справедливость, ни за Высшие Ценности.
Никулин Н. Н. Воспоминания о войне. – 2-е изд. – СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2008. Сс. 162-163.
Что же это произошло в Восточной Пруссии? Неужели действительно было необходимо и неизбежно такое озверение наших людей – насилия, грабежи? […] Мы писали, кричали о священной мести. Но кто были мстители, и кому мы мстили? Почему среди наших солдат оказалось столько бандитов, которые скопом насиловали женщин, девочек, распластанных на снегу, в подворотнях, убивали безоружных, крушили все, что не могли унести, гадили, жгли? И разрушали бессмысленно, лишь бы разрушить. Как все это стало возможным?
Копелев Л. Хранить вечно: В 2 кн. Кн. 1: Части 1-4. – М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2004. С. 12.
Сначала – цитата из толстовского «Хаджи-Мурата». Речь идет о «культурном ландшафте», созданном русскими солдатами во время набега на чеченский аул (дело, напомню, происходит полтора века назад):
«Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Также была загажена и мечеть, и мулла с муталибами очищал ее.
Старики-хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских солдат людьми…»
Теперь я прошу припомнить уважаемых читателей, что испытали они, когда в свои школьные годы впервые узнали, как вели себя французы в Успенском соборе Московского Кремля в сентябре 1812 года и немцы в занятом яснополянском доме Толстого в октябре 1941 года. Точно так же – и теперь уже русские люди испытали и до сих пор испытывают «непризнание этих солдат людьми».
И вот наступил январь 1995 года – и русские солдаты снова пришли в Чечню. Ни слова о политике! Но мне никогда не забыть школы в Грозном (если бы она была единственной в своем роде) после «прохода» через нее русских солдат. Это была хорошая городская школа с русским языком обучения. В ней не было укрепленного пункта боевиков. Уроки в классах шли еще за несколько дней до ее «возвращения в российское образовательное пространство». Овладение ею не требовало штурма и не провоцировало на погром, как в берлинской рейхсканцелярии. Поэтому увиденное мною в кабинете директора стало потрясением: передо мною было то, что сегодня называется deja vue, но – сюрреалистическое deja vue. На стене висел буквально изрешеченный пулями портрет Льва Толстого, а на крышке и в ящиках директорского стола было подобие фонтана, описанного в «Хаджи-Мурате». Школьная библиотека (между прочим, сплошь русскоязычная) также была превращена в отхожее место, а мебель пошла на топливо для костра – январь все-таки.
Это были солдаты срочной службы, все с полным общим образованием (к тому же – одним из лучших в мире). Кому они мстили? Чеченцам? Своей памяти о школе? Всему свету? Или просто немножко побаловались?
Владимир Бацын. Российское образование на оселке Чечни // Управление школой. 2001. № 41 (233). 1-15 ноября.
Люди начали разбирать руины, хоронили погибших, заботились о раненных, а контрактники снова и снова заходили в село, и под предлогом, что ищут партизан, немилосердно грабили сельчан. […]
Я поспешил домой. «Урал» еще стоял, солдаты грузили на него все наше имущество. […]
Начатое довело до конца русское подразделение из пятидесяти человек, которое появилось на следующий день. Ограбили нас окончательно, а наихудшим было то, что они устроили в моем доме опорный пункт на время «зачистки». Бетонный первый этаж уцелел при бомбежках, и теперь в нем устроилось целое подразделение. Для своей безопасности заставили окна мешками с мукой, которые достали из подвала, так что даже муки нам не осталось.
Через несколько дней зачистка закончилась, и солдаты уехали. […] Наш дом представлял собой картину страдания и отчаяния. На полу слой муки и макарон из наших запасов, на стенах повидла и варения, которые с таким трудом все лето готовила мама. Посуда разбита. Семейные фотографии разорваны в клочья. Всюду перья от наших кур. Солдаты поубивали их всех до одной. Жарили их на костре, который разводили из кусков нашего паркета. Но самым плохим было то, что им не хотелось ходить в туалет, справляли свою нужду в посуду, которую мама хранила на особые события. Это было омерзительно, но это ожидало не только нас. Такие оргии происходили в каждом городе, в каждом селе, в которых побывали русские.
Хасан Баиев (р. 1963), «Клятва, или Хирург под огнем» (2003).
Источник: Noxçiyçö
Чечен Инфо
